ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ ПОД УГРОЗОЙ

Фёдор Карпович Голенчуков родился в 1909 году.

Участник трёх войн. Когда Гитлер напал, отца сразу взяли в армию. Он эвакуировал офицерские семьи, во время боёв под Ельней вывозил раненых. Немцы прорвали фронт, танки раздавили санитарную колонну. Грузовики - в жестянки. Поубивали раненых, медсестёр. Отец побежал к лесу, но его нагнали, сбили с ног. Так он попал в лагерь военнопленных. Немцы обнесли поле проволокой в одну нитку. Вышек не было. Порядок простой. Лежи - не вставай, иначе расстреляют. Это чтобы побегов не было. Раз в сутки кидали людям брюкву, но её не хватало на всех. От голода начались драки. На восемнадцатые сутки капитан, который лежал рядом, говорит тихонько:

«Или умрём тут с голоду, или...»
- Надо бежать, - закончил отец.
- А ты что, Смоленскую область знаешь хорошо?- спрашивает офицер.
- Да.

Разговор услышали ещё один капитан и лейтенант. Они тоже решились на побег. Первый капитан шепчет:

- Заметят нас - всем лежать! Даже если будут в упор расстреливать, не шевелитесь.

И вот все четверо выждали момент, когда охрана отвлеклась на драку, подлезли под проволоку и побежали в поле. Заметили их поздно. Дали очередь. Одного подстрелили. Остальные упали в траву - затаились - и немцы не подошли, думали все убиты! Как стемнело, отец повёл офицеров в нашу Александровку. Потом заснули во ржи. Проснулись - капитан исчез. Может, решил, что в одиночку пробираться надёжнее?

С лейтенантом они шли ночами. Обходили все деревни стороной. И благополучно добрались до дома. Мы с мамой тогда ушли беженцами. Вернулись только к холодам.

В Александровке стояла воинская часть. Я помню хороших немцев. У нас трое квартировали - не обижали; сами едят - детям дадут. А вот молодёжь - эти гады были ой-ой-ой! А, впрочем, и у нас такие попадались…

Однажды, когда отца не было дома, нас чуть не расстреляли. Шёл по улице патруль: двое рядовых, один старший. Смотрели, все ли соблюдают с наступлением ночи светомаскировку. В нашем доме, на беду, штора была неплотно закрыта. Заходят они втроём. А мама как раз достала из сундука проветрить отцову гимнастёрку и галифе.Немцы увидели одежду на лавках, зашумели: "Офицер! Коммунист!" Вытолкали нас на улицу. Маме было тогда 32 года, сестре 10, ещё брат двухлетний и я. Повели ко рву у речки. Но я тогда не понимал, что нас будут убивать - был ещё мал. Вот уже поставили, приготовились - и тут соседка, цыганка, выскочила. Пасевич Александра. Кое-как узнала, в чём дело. Стала спорить, доказывать, что Голенчуков не офицер. «Подождите», - говорит. Сбегала за старостой. Привела его с двумя соседями. Все вместе кое-как объяснили, что нас не надо расстреливать. Отпустили.

А второй раз наша семья спаслась, когда расстреливали всех цыган Александровки. Тут уже приехали немцы не в шинелях, а в прорезиненных плащах, с бляхами на груди. Я с утра на улицу выходил - видел, как оцепляют. Снова полез на печку спать. Тут немец вошёл, за шиворот на пол сбросил. Выгнали наружу - не дали одеться. Собрали со всей деревни и цыган, и русских. Стали сортировать. Часа два это длилось. Я был босиком, в одной рубашке. Замёрз. Снег по весне ещё не весь стаял. И снова я не понимал, что сейчас жизнь кончится. Только помню - было очень холодно. Отец стоял вместе с мужчинами, снял с головы шапку и бросил матери. Она положила шапку на землю, я стал в неё ногами, и мне уже было теплей.

Русских отправляли по домам. Может быть, и из цыган бы кто-то спасся. Лазаревых хотели отпустить - они белые. Но тут подскочил Мамоненко - задыхла вредный - он в колхозе навоз возил, сторожем был. Пальцем тычет: «Это цыгане!»

Дальше расскажу со слов отца. Земля была мерзлая. Мужчинам раздали ломы и приказали продолбить глубокие лунки. Потом взорвали динамитом. Мужчины стали углублять яму. Выкидывали мёрзлые комья лопатами. Копали могилу, пока немцы не сказали «хватит». С сарая выломали не то две доски, не то два бревна, положили поперёк ямы. Отца с другими мужчинами отогнали метров на сто, велели лечь на землю. Над ними - солдаты. Женщин и детей стали заводить на доски, расстреливать. Офицеры стояли у стола: чистые, подтянутые. Пили. Понятное дело. У всех нервы... Когда закончили расстрел, мужчинам сказали зарыть тела. Не все были убиты. Присыпали едва-едва… Могила вот так ходила!

Отец говорил, яму копало 23 человека. И когда приказали снова рыть, всем было ясно: «Для себя копаем». Отец говорит по-цыгански: «Давайте мы их лопатами. Хоть одного с собой заберём. Всё равно нас убьют». Но тут же часовой его - прикладом. Нельзя было разговаривать, даже голову поднимать. Вот закончили. Выстроили всех в шеренгу. Офицер вынул какую-то бумажку и вызывает: «Голенчуков Федор Карповиц». Он - шаг вперёд. В голове пусто, не соображает. Уже страху никакого не было. Нагляделся всего этого. Следом вызвали старого инвалида, Пасевича Александра, потом Ваську Воронца и еще кого-то.

- На хаус, - говорят. (Домой, значит...)

Они ничего не понимают, тогда немцы рукой показывают - дескать, идите домой к «киндерам.» А сами офицеры стоят, хохочут. У отца ноги не идут. Одеревенели ноги. Думает - они шутят. Отойдёшь чуть-чуть, и выстрелят в спину. Но расстреляли тех, кто остался возле ямы, а их четверых, и правда, отпустили.

Мы с мамой были уже три часа как дома. Только тут отец узнал, откуда взялся список. Последняя сортировка была перед ямой, метров за сто. Мама прорвалась к офицерам. Её били прикладами. Она разорвала на себе кофту, лифчик сорвала, юбку стала задирать - показывает, что тело белое. Немцы засмеялись и махнули в сторону, поверили, что русская. Но мама не отошла и теребит их:

- Мой пан там!

Ладно записали, как зовут. Потом Василия Воронцова жена, Мария, так же сделала. Коношенкова Мария прорвалась.

Отец выслушал всё это и сразу сказал: «Надо уезжать».

Смоленск наши освободили 25 сентября 1943 года. А 27-го уже забрали в армию всех, кто был в оккупации. Отца отправили в шграфбат. Он получил под Витебском два ранения на прорыве. Потом вспоминал:

«Это была мясорубка. Нас гнали на убой».

Только нога зажила - снова под Витебск - рядовым пехоты. Теперь его ранило разрывной пулей в левую руку. В госпитале он не дал её отрезать, отстоял. Лечился в Саратове. Но хотя гангрены избежал, рука стала сохнуть. Домой вернулся с двумя медалями и первой группой инвалидности. После войны работал животноводом. Умер в 1950 году.